Александр Амфитеатров - А. И. Суворина

«Анна Ивановна сказала: „…вот ведь не догадался предложить эту дачу“… Анна Ивановна должна за меня вечно Бога молить. Когда я нанимал большой дом, то думал о вас больше, чем о себе. Домина громадный, парк великолепный, река, пруд, и для вас как раз бы подошло, но телеграфировать вам остановили меня отсутствие мебели и многое другое, что длинно было бы перечислять. Помещения так много, что поместились бы и вы, и мы: вы в большом доме, а мы в едином из флигелей; но где бы вы взяли мебели и экипаж? Анна Ивановна, приехав и увидев обстановку, обругала бы меня мужиком и больше ничего. Если хотите, то дачу эту можно будет приготовить вам к будущему году. Из нее можно сделать рай. Фортепьян есть, можете себе представить. И биллиард есть.

Кстати, прочтите врагу моему Анне Ивановне письмо Григоровича: пусть у нее душа порадуется. „Чехов принадлежит к поколению, которое заметно стало отклоняться от запада и ближе присматриваться к своему…“

„Венеция и Флоренция ничего больше, как скучные города для человека даже умного…“ Мерси, но я не понимаю таких умных людей. Надо быть быком, чтобы, приехав первый раз в Венецию или во Флоренцию, стать „отклоняться от запада“. В этом отклонении мало ума».

Известно, что Чехов весьма дорожил своим званием врача и не было для него большего удовольствия, как полечить; нельзя было больше угодить ему, как спросив у него медицинского совета. Старик Суворин хотя никогда у него не лечился, но переписка их изобилует пространными беседами о здоровье, в которых Чехов усердствовал con amore. Для такого мнимого больного, как могучий старик Суворин, врач был самый подходящий, но Анна Ивановна не хотела признавать медика в беллетристе и врачебное искусство его вышучивала.

«Если бы вы, – пишет Чехов Суворину из Мелихова 27 октября 1892 года, – не были похожи на Анну Ивановну и верили в мой медицинский гений, то я прислал бы вам хороший рецепт – пилюли от запоров. Но вы в этом деле считаете меня „мужичонкой“ и даже не хитрым. Аллах вам судья!»

Чехов, в отместку, шутил над дамскою рассеянностью Анны Ивановны. Она пишет Чехову в Ниццу, адресуя – «Nico, Антону Павловичу», – позабыв дописать фамилию. Письмо тем не менее дошло. Чехов – «сел писать ей ответ в виде драматического диалога, но не кончил: что-то помешало. Пожалуйста, Алексей Сергеевич, передайте ей поклон и мой привет от всей души» (18 декабря 1897 г.).

И в другой раз: «Хотел было написать Анне Ивановне в ответ на ее письмо стихи, но ничего не вышло».

Добрыми пожеланиями и приветами Анне Ивановне заключаются едва ли не все письма Антона Павловича к старику Суворину, обыкновенно в тройственном соединении имен с обоими детьми: «Анне Ивановне, Насте и Боре нижайший поклон и привет из глубины сердца» (27 января 1898 г. Ницца). «Анне Ивановне и всем вашим тысячи сердечных пожеланий». «Передайте Насте, что если бы я был на спектакле (в зале Павловой), то непременно поднес бы ей корзину цветов» (1 апреля 1897 г.). «Вы ничего мне не пишете об Анне Ивановне и о Насте. Что они поделывают? Как поживают? С вами ли Боря? Пожалуйста, поклонитесь им и скажите, что я вспоминаю о них каждый день» (21 июня 1897 г. Мелихово).

И так далее – всегда все в том же сердечном, почти родственном тоне. Иногда добавляются имена мадмуазель Эмили, гувернантки Анастасии Алексеевны, также большого друга Чехова, и Евгении Константиновны, супруги Алексея Алексеевича Суворина.

По Петербургу ходит инфлюэнца. Забралась она и в суворинский дом. Чехов откликается:

«Что Буренин болен, это не беда: страдания ведут к совершенству. Но Настю бедную очень жаль. Ее гонит в рост, она скоро будет с вас ростом: комплекция у нее не из важных: вероятно, будет часто хворать, пока не окрепнет и не перевалит за 20 лет. Если у нее только малокровие, то почему же 39 гр. Если инфлюэнца, то не лучше ли ехать в деревню, а не за границу, где тоже инфлюэнца. Не верю я в целебную силу заграничных поездок. Вагонная качка, подлые табльдоты, отсутствие печей, твердая почва под ногами и магазинная суета – все это, по-моему, не вредно только здоровому. Извините, что я вмешиваюсь, но Насте в Феодосию лучше бы».

«Вы уже давно писали мне, что у Анны Ивановны болит горло. Самое лучшее лечение при болезни горла – это иметь мужество не лечиться» (29 декабря 1895 г. из Мелихова).

В биографиях Чехова и воспоминаниях о нем обыкновенно отмечается только дружба Антона Павловича с самим стариком Сувориным – литературная и житейская. Но это неверно. Он был тесно связан со всею суворинскою семьею. И в ней тоже с величайшим вниманием и любовью следили за его успехами, тревожились неудачами.

«Черный монах» встревожил Сувориных за Чехова: в мрачности повести почудилась им субъективная исповедь самого автора. Чехов отвечал:

«Кажется, я психически здоров. Правда, нет особенного желания жить, но это пока не болезнь в настоящем смысле, а нечто, вероятно, переходное и житейски естественное. Во всяком разе, если автор изображает психически больного, то это не значит, что он сам болен. „Черного монаха“ я писал без всяких унылых мыслей, по холодном размышлении. Просто пришла охота изобразить манию величия. Монах же, несущийся через поле, приснился мне, и я, проснувшись утром, рассказал о нем брату Мише. Стало быть, скажите Анне Ивановне, что бедный Антон Павлович, слава Богу, еще не сошел с ума, но за ужином много ест, а потому и видит во сне монахов».

Известно, как тяжело принял Чехов провал своей «Чайки» на сцене Александрийского театра труппою, закоснелою в «традициях» и не сумевшею или не пожелавшею вникнуть в новый дух чеховского театра. (Знаменитый комик Варламов уверял, что пьеса Чехова – это: «гренти-бренти, Антон ведет козу на ленте»). В письме Чехова к Суворину (22 октября 1896 г. из Мелихова), по поводу чрезмерных утешений в провале «Чайки», Антон Павлович пишет: «Сестра (Марья Павловна) поспешила из Петербурга домой, вероятно, думала, что я повешусь. Она в восторге от вас и от Анны Ивановны, и я рад тому несказанно, потому что вашу семью люблю, как свою».

Еще более выразительное признание в позднейшем письме от 16 ноября 1900 г.:

«Из газет я узнал, что Настя вышла замуж. Поздравляю вас, Анну Ивановну и Настю, желаю от души от чистого сердца счастья. К вашей семье я привязан почти как к своей, и в искренность моего пожелания вы можете верить».

А ведь тогда литературно-деловая связь между Сувориным и Чеховым уже порвалась и Антон Павлович, совсем отойдя от «Нового времени», был в объятиях «Русской мысли».

Бывая в Петербурге, Чехов обыкновенно стоял у Сувориных. Заботами Анны Ивановны ему была устроена славная квартирка-гарсоньерка в дворовом флигеле, на третьем этаже, – превосходные спальня и приемная, прихожая и кухня. Потом она перешла ко мне, и я прожил на ней почти целый 1897 год с великим комфортом, но шуточно попрекаемый строгою домовладелицею:

– Денег за квартиру не платит, а швейцар плачет: домой возвращается не раньше пятого часа утра и народа к нему ходит – видимо-невидимо!

В этом моем году приезжая, Чехов останавливался в большом суворинском доме в семейной квартире хозяев. Видались мы с ним довольно часто, но все на минутки. А подолгу, по-московски, только в некоторые суворинские «четверги», оба спасаясь от их тягостной, однообразно повторной из недели в неделю скуки. Насколько увлекательно интересно бывало общение с Сувориными в их тесном семейном кругу, настолько же скучны были их парадные приемы с генералами, военными всех видов оружия и статскими – от бюрократии, от дипломатии и от литературы. Достопочтенных и знаменитых собиралось весьма значительное количество, но однажды повидать это сонмище было интересно, дважды – куда ни шло, ну а в третий раз, пожалуй, уже только в наказание за грехи. Чехов высчитал, что постоянные почетные гости суворинских «четвергов» слагают по возрасту солидную сумму в тысячу лет. Каждый из этих именитых старцев в отдельности был собеседником весьма замечательным, но, по совокупности, разводили они скуку зеленую, которую выдерживать долго могла только крутившаяся вокруг них искательная молодежь карьерного типа – Молчалины разных ведомств и профессий при соответственных Фамусовых. Молодежь настоящая, – вольнолюбивая, резвая, самостоятельная, товарищи Бориса и подруги Насти (Чехов звал ее «Настюшей» и «Ах, Настасья ты, Настасья, отворяй-ка ворота!»), – быстро сбегала от этого кладбища живых покойников и образовывала свои кружки, в которые включаться людям постарше было рискованно: того гляди, попадешь в Павлики Дольские из повести Апухтина и услышишь, как поют про «кого-то» забавную таинственную песенку:

И все юные кругом хохочут невесть чему, а тебе одному почему-то нисколько не смешно. Так даже и с общим любимцем, Антоном Павловичем, бывало. Однажды суворинская молодежь насовала ему в карманы таких дразнящих записочек, что он даже по-латыни отшучивался: «Utiman lupus vos devoret!» («Ax, волк вас заешь!»).